Extra Jus (за пределами права) — цикл статей о праве и правоприменении в России, совместный проект Европейского университета в Санкт-Петербурге и газеты «Ведомости»

Интервью пресс-атташе Хамовнического суда Натальи Васильевой вряд ли содержит хоть один факт, который компрометировал бы суд больше, чем собственно ход процесса по делу Ходорковского — Лебедева и приговор, списанный прямо со всеми ошибками с обвинительного заключения. Его значение в другом: теперь, когда существует официальное признание сотрудницы суда, претензии к независимости, законности и прозрачности процесса стало невозможно игнорировать. Сказанное на голубом глазу «суд осудил — вор должен сидеть в тюрьме» перестало быть приемлемым аргументом не только для честного обсуждения ситуации, но даже и для демагогического спора: появился официальный, задокументированный повод для сомнения в том, что самый громкий судебный процесс прошлого года действительно являлся судом, а не бездарной постановкой. Судья Данилкин уже опроверг в резких выражениях заявления своей помощницы, и мы, несомненно, услышим в ближайшее время еще много опровержений. Ответ о том, кто прав, мог бы дать суд — и судебным иском Данилкин уже пригрозил Васильевой. Позволю себе предположить, что его шансы выиграть подобный процесс у своей бывшей помощницы весьма велики. Но если надежность суда как механизма решения споров сама по себе под вопросом, о чем нам скажет новый приговор?

Понятно, что дело Ходорковского — Лебедева — история экстраординарная и общественность в первую очередь обсуждает красочные подробности, изложенные Васильевой. Председатель суда, теряющий за время процесса всю свою общительность и жизнелюбие, то пьющий корвалол после разговора «с городом», то вынужденный отправить в корзину сочиненный им приговор и зачитывать чужой, — сюжет, вполне подходящий для какой-нибудь мыльной оперы, а то и для хорошего кинофильма «с моралью».

Намного менее, чем яркие и драматические детали этого конкретного дела, замечены общественностью проскальзывающие в интервью подробности, которые не касаются лично судьи Данилкина и его отношений с собственной судейской честью, вышестоящей инстанцией и процессуальным правом. Это детали, которые дают хорошее понятие о реальной жизни суда, рутине его существования. И первое, что бросается в глаза: масштабы телефонного права в российских судах сильно преувеличены общественным мнением. Правду ли говорит Васильева или в своем очевидном сочувствии к Данилкину изрядно сгущает краски, эту историю рассказывает человек, для которого — изнутри аппарата суда — настойчивое давление сверху на судью с целью добиться конкретного приговора выглядит не рутиной, а эксцессом: оскорблением достоинства и серьезной угрозой профессиональной репутации. Ломать судью через колено, пытаясь лишить его даже тени дискреции, там явно не принято.

Зато обычай «советоваться» с вышестоящими, т. е. фактически (хоть и не по закону) с собственным начальством, — совершенно недопустимый с точки зрения строгой законности — внутри судебной «вертикали», похоже, не вызывает никаких вопросов. «Существует такая практика: когда идет более или менее значимый процесс, если это судья обычный, он должен советоваться или поставить в известность председателя своего суда», — замечает Васильева мимоходом. Практика и практика, рабочий момент.

То, что секретари правят за судью текст приговора (который теоретически никто не имеет права видеть до оглашения), то, что во время написания приговора «в свой выходной» судья имеет возможность обсуждать его написание с кем угодно, включая свое начальство, тоже не выглядит каким-то особенным издевательством над правосудием в конкретном деле; так просто делают для удобства, для упрощения себе жизни. Особенно трогательно, что сама Васильева, выступающая на стороне закона против очевидных его нарушений, в подобной практике не видит ничего особенного. «Выходные дни — они и есть выходные дни. Он свободный человек в выходные дни. Тайна совещательной комнаты нарушается, если туда входит во время рабочего периода кто-то из людей, из граждан или же из работников суда. <...> Это нерабочее время, и он ничего не нарушил. В свободное время он может ходить туда, куда хочет». Тайна совещательной комнаты понимается с очаровательным буквализмом: во время вынесения приговора судья должен неотлучно находиться там в рабочее время, и никто не имеет права туда входить — это закон. А в нерабочее время он может обсуждать что угодно и с кем угодно. Зачем тогда вообще нужна эта тайна, решительно непонятно — что-то вроде священного ритуала, видимо.

Тем не менее есть в этой истории обнадеживающий момент. Она ярко показывает, что стопроцентная сервильность и презрение к закону и этике по крайней мере не являются в наших судах общепризнанной нормой. В отличие от других частей российской репрессивной системы в судейском сообществе уровень разложения не достиг еще такой степени, чтобы профессиональная этика перестала приниматься в расчет вообще. Нормы, разумеется, нарушают — нормы везде нарушают, идеальных людей, и тем более учреждений, не бывает. Но хотя бы помнят об их существовании и пытаются — в тех рамках, которые оставляет судьям их предельно зависимое положение, — принимать в расчет. Это значит, что, если бы удалось освободить судей от унизительной бюрократической зависимости, от них можно было бы ждать более правосудных решений — даже с нынешним составом судейского корпуса.